***
Прежде всего пришло воспоминание о воспоминании. Был летний день, я стоял в саду возле цветущего смородинного куста, и внезапно, толчком, без предупреждения, из глубины не лет, а столетий, во мне поднялось воспоминание о том, прежнем утре, когда брат вошел в детскую с игрушечным садом в руках. Не могу найти слова, чтобы выразить это чувство. Ближе всего «эдемское блаженство» у Мильтона, если только услышать в слове«блаженство»связь с «блаженный», «юродивый». Конечно, я чего–то хотел, нечего? Ведь я тосковал не но выложенной мхом коробке из–под печения и даже не по безвозвратному прошлому, хотя все это я ощущал. Прежде чем я понял свое желание, оно исчезло, миг миновал, мир вновь сделался обычным. Если что и нарушало покой, то лишьтоска по исчезнувшей тоске. Это длилось миг, и в каком–то смысле всё, что случилось со мной раньше, не имеет в сравнении с этим значения.
Второе мгновение пришло из книги «Бельчонок Наткин». Хотя я любил все сказки Беатрис Поттер, они казались просто увлекательными, а в этой меня тревожило, меня потрясало то, что я могу назвать лишь Образом Осени, Может быть, нелепо влюбляться в какое–то время года, но мое чувство было сродни влюбленности; и, как и в первом случае, я испытывал острое желание. Вновь и вновь возвращался я к книге не для того, чтобы удовлетворить желание (это и невозможно — кому дано обладать осенью?), но чтобы его оживить. Здесь снова были блаженное изумлениеи ощущение бесконечности.
...Третьим мгновением радости я обязан поэзии. Я увлекся «Сагой короля Олафа» Лонгфелло, но любил в ней только сюжет и мощный ритм. Однажды, бесцельно перелистывая страницы, я наткнулся на нерифмованный перевод «Драны» Теньера и испытал совершенно иное наслаждение, будто меня окликнул голос из неведомой страны:
Я слышал голос, взывавший:
Бальдр прекрасный
Умер, умер!..
Я ничего не знал о Бальдре, но в тот же миг вознесся в бескрайнее пространство северных небес, я мучительно жаждал чего–то неведомого, неописуемого — беспредельной шири, сурового, бледного холода. В тот же миг я утратил это желание и тосковал уже только по нему.
Читатель, которому показались не очень интересными эти три эпизода, должен отложить книгу — такова истинная история моей жизни. Для тех же, кто готов читать дальше, я назову главное в этих трех событиях —неудовлетворенное желание, которое само по себе желаннее любого удовлетворения. Я назвал это чувство радостью, и это — научный термин, который нельзя отождествлять со счастьем и удовольствием. У моей радости есть с ними одно общее свойство — каждый, кто их испытал, хочет их вернуть. Сама по себе радость скорее похожа на особую печаль, но это именно те муки, которых мы жаждем. Несомненно, каждый, кто их испытал, не променял бы их на все удовольствия мира. Удовольствия, как правило, в нашем распоряжении; радость нам неподвластна.
***
Прозябание в скверном интернате прекрасно готовит к христианской жизни — мы учимся жить надеждой, даже верой, ведь в начале семестра каникулы и родной дом столь далеки, что представить их не легче, чем рай. На фоне повседневных ужасов они до нелепости призрачны. Задание по геометрии заслоняет вожделенные каникулы точно так же, как ожидание серьезной операции может заслонить самую мысль о рае.
***
Так родилась во мне страсть, доставившая мне много хлопот и огорчений, — страсть к сверхъестественному ради сверхъестественного. Не всем свойственна эта болезнь, но те, кто переболел ею, меня поймут. Я пытался описать ее в романе. Это роддуховной похоти— как и телесная похоть, она уничтожает интерес ко всему на свете, кроме себя самой. Может быть, именно эта страсть, а не жажда власти обуревает колдунов. ... Расплывчатая умозрительность оккультизма размывала четкие истины веры, и я с удовольствием это принимал. Все стало умозрительным, моя «вера»сменилась «общим ощущением», и мне это понравилось. ... Тираническая мощь Откровения, этот солнечный знойный полдень сменился прохладным вечером Высшей Мысли. Здесь ничто не требовало ни веры, ни послушания — верь только в то, что тебя успокаивает или возбуждает.
***
В Вергилии мы находили множество религиозных идей, но все педагоги и издатели считали эти идеи заведомо ложными. Никто и не пытался показать, в чем Христианство исполнило чаяния язычников, в чем язычество было предчувствием Христианства. Выходило, что все веры — всего–навсего нагромождение вздора и только наша вера, как счастливое исключение, оказалась совершенной истиной. Забыли даже раннехристианское понимание язычества как бесопоклонства. С этим я бы еще как–нибудь согласился, но меня учили, что религия вообще оказалась странным и ложным порождением человека, заразным заблуждением. Посреди тысячи таких религий — одна наша, тысяча первая, истинная. Почему я должен верить в такое исключение? Ведь в основе ее те же свойства, что и у других. Почему я должен относиться к ней иначе и должен ли я относиться к ней иначе, тем более что мне этого совсем не хотелось?
***
Учительница танцев пробуждала во мне только плотский голод, то была проза, а не поэзия плоти. Я смотрел на нее не как рыцарь на недоступную даму, а как турок на черкешенку, которая ему не по карману. Я очень хорошо знал, чего хочу. Говорят, что в таких случаях мальчики чувствуют себя виноватыми. Я себя виноватым не чувствовал. Мне в то время едва ли была знакома вина за грех помышления, не нарушающий «закона чести» и не приводящий к чему–то, что пробудило бы во мне жалость. Я так же долго учился соблюдать этические запреты, как иные люди учатся их нарушать. Вот почему мне сложно жить в этом мире — мне, обращенному язычнику среди отступников–пуритан.
***
Прежде всего, вы должны понять, что в то время Асгард и Валькирии значили для меня действительно больше, чем все остальное — чем мисс С., и учительница танцев, и возможность получить университетскую стипендию. Надеюсь, вас не шокирует такое признание, но они значили для меня гораздо больше, чем мои отношения с христианством. Конечно, ставить «Полет» выше христианства — греховное заблуждение, и все же я должен сказать, что «Север» казался мне важнее христианства потому, что в нем было именно то, чего не хватало моей вере.
Сам по себе он не был религией — в нем не было ни догм, ни обязательств. Но в нем было поистине религиозное поклонение, бескорыстная и самоотверженная любовь к чему-то, а не за что–то. Нас учили «воздавать хвалу Господу за величие Его»,словно мы должны благодарить Его прежде всего за само Его бытие и сущность, а не за те блага, которые Он даровал нам, — и ведь так оно и есть, к этому знанию о Боге мы приходим. Такого опыта у меня не было, но я гораздо ближе подошел к нему в моих отношения с северными богами, в которых я не верил, чем в отношениях с истинным Богом, когда я верил в Него.
Может быть, для того и нужен был этот путь к ложным богам, чтобы у них научиться любви к тому дню, когда истинный Бог вновь призовет меня к Себе.Конечно, я научился бы этому и раньше и лучше на том пути, который остался мне неведом, если б не мое заблуждение и отступничество.
Я только хочу сказать, что в наказании, посланном нам Богом, таится милость, из каждого зла созидается особое благо, и греховное заблуждение тоже приносит пользу.
***
Возрожденное воображение вскоре подарило мне новое чувство природы. Сперва это было чистым плагиатом из книг и музыки. Летом в Дандраме, катаясь на велосипеде по Виклоуским холмам, я почти бессознательно искал вагнерианский пейзаж: пологий, поросший елями холм, где Мим мог встретить Зиглинда; солнечную поляну, где Зигфрид мог слушать пение птиц; ущелье, со дна которого поднимается гибкое змеиное тело Фафнира.
Позже (не помню, как скоро) природа перестала быть просто служанкой литературы, она сама стала источником Радости. При этом, конечно, она оставалась напоминанием и воспоминанием — подлинная Радость и есть напоминание. Она — не обладание, она лишь мечтао чем–то, что сейчас слишком далеко во времени или в пространстве, что уже было или еще только будет. Теперь природа стала не воспоминанием о книгах, а сама по себе, напрямую, воспоминанием Радости.
***
Мне впервые открылась опасная тайна: другие тоже могут испытывать «невероятное блаженство» и упиваться красотой стихов. Среди моих новых одноклассников нашлось двое из Оксфордской подготовительной школы (той самой, где юная Наоми Митчинсон написала свою первую пьесу), и от них я узнал, что существует неведомый мне мир, в котором поэзия столь же общепринята, как у нас Спорт и Ухаживание; мир, где даже ценилось умение в ней разбираться.
Странное это было чувство — сродни тому, что пережил Зигфрид, узнав, что Миме ему не отец. «Мой» вкус оказался «нашим» вкусом — оставалось лишь узнать, кто такие «мы». А если это «наш» вкус, то появляется соблазн объявить его «хорошим» или «правильным». Как только осуществится эта подмена, происходит грехопадение.
***
Как многие атеисты, я отдался вихрю противоречий. Я утверждал, что Бога нет, нопроклинал Его именно за это. Еще больше Он прогневал меня, сотворив мир.
***
Он был не просто атеистом — он был рационалистом той старой, высокой и чистой школы, которую создал XIX век. Теперь атеизм спустился с духовных высот к мирским и политическим дрязгам. Неведомый благодетель, присылающей мне антихристианские газеты, хочет оскорбить во мне христианина, а оскорбляет бывшего атеиста — мне горько, что мои былые единомышленники и, что еще горестней, единомышленники Кёрка пали так низко.
***
Первоначальное увлечение Валгаллой и валькириями стало перерастать в научный интерес. Я зашел так далеко, как только мог без знания древне-германских языков. Я мог бы сдать серьезный экзамен и презирал выскочек, путавших поздние саги с классическими, прозаическую Эдду — со стихотворной или, того смешнее, Эдду и саги. Я знал строение эддического космоса, я знал, как устроен Асгард и кто в нем живет.
И очень долго я не замечал, что все это не имеет ничего общего с изначальной Радостью. Я нагромождал подробность на подробность, приближаясь к той минуте, когда буду знать больше, а радоваться меньше. Я построил храм — и увидел, что божество покинуло его.Я уже не испытывал того наслаждения. Разумеется, я этого не понимал, я видел только, что не получаю прежнего восторга.
... Мне казалось, что тогда я вкусил райскую Радость — о, если б только вернуть этот миг! Я никак не мог понять, что воспоминание об этой прогулке само по себе тоже было Радостью. Конечно, это было тягой и памятью, а не обладанием, но ведь и то чувство, которое я переживал на прогулке, тоже было желанием, и обладанием его можно назвать только в том смысле, что само желание было желанным, оно и было самым полным обладанием, какое нам доступно на земле.
По самой своей сути Радость стирает границу между обладанием и мечтой. Обладать — значит хотеть, хотеть — то же самое, что обладать. Я жаждал, чтобы меня пронзило то же острие, и миг этой жажды был свершением: Желанное, прежде отождествлявшееся с Валгаллой, теперь скрывалось за неким моментом из прошлого, но я не узнавал его, потому что как идолопоклонник и ритуалист требовал, чтобы божество явилось в тот храм, который я для него возвел, не сознавая, что ему нужно лишь созидание храма, а не завершенное здание.
***
Радость — не сублимация пола, скорее половой инстинкт подменяет собой Радость. Я иногда задумываюсь: а может быть, все удовольствия — подмена истинной Радости?
***
... Мне легче было от чего–то отказаться, чем что–то искать; важнее избежать боли, чем обрести счастье, и я возмущался тем, что я создан и пущен в этот мир без моего согласия.Вселенная материалистов была хороша своей ограниченностью — никакое несчастье здесь не вечно, смерть избавит нас от всего. А если и временное несчастье окажется невыносимым, самоубийство отворит нам дверь. Ужас христианской вселенной в том, что из нее нельзя выйти.
***
Я ценю в опыте его честность: ошибайся сколько угодно, но не смей зажмуриваться — и ты увидишь сигнал об опасности, прежде чем зайдешь слишком далеко. Обманывай себя сам, если хочешь, — чувства тебя не обманут.Покуда ты честно испытываешь вселенную, они тебя не подведут.
***
Моя первая встреча с Оксфордом вышла довольно смешной. Заранее о квартире я не позаботился, весь мой багаж умещался в одном чемодане, и со станции я пошел пешком искать дешевое жилье или гостиницу, ожидая увидеть «дремлющие башни». Увы, меня ждало разочарование. Я понимал, что невыгодно входить в город со стороны вокзала, это не лучшее его лицо, но по мере продвижения я все больше удивлялся. Неужто вереница дешевых магазинчиков и была Оксфордом?
Я шел и шел, надеясь на встречу с Красотой за ближайшим поворотом и размышляя о том, что Оксфорд куда больше, чем я думал. Наконец, я прошел город насквозь. Дальше было чистое поле — я обернулся и увидел вдали шпили и башни, поистине прекраснейшее из зрелищ. Оказывается, я вышел со станции не в ту сторону и блуждал по жалкому пригороду. Тогда я и не догадывался, что эта ошибка — аллегория моего жизненного пути.
***
... Я начал читать Честертона, как прежде Макдональда, не зная, что меня ждет. Если уж я хотел оставаться атеистом, надо было выбирать себе чтение поосторожнее. Атеист должен держать ухо востро. Как говорил Джордж Герберт,«Библия готовит нам тысячи уловок, засад и сетей».Бог, да позволено мне будет сказать, не слишком–то деликатен.
***
... В те времена было полно одеял, прокладок и других уловок, с помощью которых можно получить все выгоды теизма, не принуждая себя к вере в Бога. ... Легко рассуждать о вере в нечто Высшее, не опасаясь, что Оно заинтересуется нами.Абсолют оставался «там», неподвижный, вполне безопасный. Он никогда не спустится «сюда», грубо говоря, не будет к нам лезть. ... Нам нечего было бояться и, что важнее, нечему внимать.
А все–таки и в этой вере была кое–какая польза. Абсолют маячил где–то«там», и точка эта примиряла все противоречия, снимала все пределы, становилась скрытой славой, единственно подлинной реальностью. «Там»очень похоже на Небеса, однако эти Небеса оставались для нас недоступными, ибо мы — лишь видимости, и оказаться «там»по определению значит перестать быть собой. Все последователи этой философии, подобно добродетельным язычникам Данте, знают мечту, но не надежду; или, как Спиноза, так сильно любят своего Бога, что даже не осмеливаются желать от Него ответной любви.
Я очень рад, что прошел через такой опыт; по–моему, он ближе к вере, чем многие переживания, которые именуют христианскими. От идеалистов я узнал, что само существование Небес важнее, чем проблема — попадет ли туда кто–нибудь из нас. Я до сих пор так думаю.
Великий Ловец играл со Своей рыбкой, а я никак не замечал, что уже заглотил крючок. Я уже сделал два шага навстречу Ему: Бергсон показал мне необходимость Бытия, а благодаря идеализму я начал понемногу понимать, что означают слова: «Восхваляем Тебя за великую славу Твою».
***
... Ключ к моим книгам заключен в словах Донна: «Мы больше всего ненавидим те ереси, которым прежде следовали».Я все силы трачу на отстаивание именно той веры, которой я сам долго сопротивлялся, но к которой позднее пришел.
***
Все книги, которые я читал, обратились против меня. Я долго был слеп, как летучая мышь, и не замечал нелепейшегопротиворечия между моей философией и непосредственным опытом читателя. Джордж Макдональд повлиял на меня больше, чем все остальные авторы; я только сожалел о его причуде, о его приверженности христианству. Честертон оказался разумнее всех моих современников вместе взятых — разумеется, если не принимать во внимание его веру. Доктор Джонсон был одним из немногих писателей, которым я мог полностью довериться; как ни странно, у него был тот же самый изъян. Удивительное совпадение — это касалось и Спенсера с Мильтоном. Даже с класссическими авторами мои отношения складывались так же странно: я очевидно склонялся к самым религиозным из них, к Платону, Эсхилу, Вергилию.
***
Дружба с Толкином избавила меня от еще двух старых предрассудков. С самого моего рождения меня предупреждали (не вслух, но подразумевая это как очевидность), что нельзя доверять папистам; с тех пор как я поступил на английское отделение, мне вполне ясно намекали, что нельзя доверять филологам. Толкин был и тем и другим.
***
Я понял, что все мои усилия подстеречь Радость, все тщетные мечты обнаружить некий «контекст», который я мог бы выделить, и сказать: «Вот она» — были лишь безнадежной попыткой «созерцать»то, чем я «наслаждался». Так подкараулишь или обнаружишь лишь образ (Асгард, Сад на Западе, еще что–то в этом роде) или трепетание диафрагмы.
Больше мне не было надобности гоняться за этими образами и физическими ощущениями, я знал теперь, что все они — лишь след, прочерченный Радостью, не волна, а ее влажный отпечаток на песке. Собственная диалектика Желания отчасти подготовила меня к этому выводу: ведь если я, словно фетишист, пытался выдать за Радость какой–либо из этих образов или ощущений, они сами вскоре честно признавались, что они лишь идолы. Каждый из них твердил мне: «Не я, не я. Я — лишь напоминание. Вглядись! Вглядись! О чем я тебе напоминаю?»
... К своему величайшему изумлению, я понял, что заблуждался не только когда воображал, будто истинный объект моего желания — Сад Гесперид, но и тогда, когда считал, будто объект желания — Радость. Сама по себе Радость как феномен моего сознания не имела никакой цены, ценным было лишь то, по отношению к чему она была желанием.
Совершенно очевидно, что объектом желания не могло быть какое–то состояние моего ума или тела. Я мог бы доказать это методом исключения; я ведь обшарил все уголки своего разума и тела, вопрошая: «Этого ты хочешь? Или этого?»Наконец я спросил себя: «А может, я желаю Радости?» — и, наклеив на нее ярлык «эстетического переживания»,решился ответить утвердительно. Но и этот ответ не выдержал сколько–нибудь длительного испытания. Радость неизменно отвечала мне: «Я — тоже желание, желание чего–то иного, вне тебя, а вовсе не стремление к какому–то состоянию твоей души».
Я еще не спрашивал,к Кому я стремлюсь, я спрашивал лишь — чего я хочу? Но и этот вопрос пугал меня, ибо я понимал, что из глубинного спокойного одиночества открывается путь вне самого себя, завязываются отношения с чем–то таким, что очевидно не совпадает ни с каким–то объектом чувств, ни с чем–либо из тех вещей, в которых мы испытываем биологическую или социальную потребность, ни с объектом воображения или с каким–либо состоянием ума. Иными словами, мне открывалось нечто совершенно объективное, нечто гораздо более объективное, чем физические тела, искажаемые восприятием, — обнаженное Иное, внеобразное (хотя наше воображение предваряет его сотнями образов), неведомое, непознаваемое, желанное.
***
Я очень четко (или так мне казалось) отличал философского «Бога» от «Бога массовой религии». Я утверждал, что с Ним невозможно вступить в какие–либо личные отношения, ибо я полагал, что Он создает нас, как драматург создает своих персонажей, и что у меня не больше шансов встретиться с Ним, чем у Гамлета — лично познакомиться с Шекспиром. Я даже не называл Его Богом, я именовал Его «Духом», цепляясь за остатки душевного спокойствия.
И тут я прочел «Вечного человека», и впервые христианский взгляд на историю показался мне разумным и последовательным. Я всячески старался защититься от этого потрясения. Как вы помните, я и раньше считал Честертона самым разумным человеком на свете, «если оставить в стороне его христианство». Ну так вот, теперь у меня выходило (разумеется, словами это выразить я не мог), что и христианство весьма разумно, «если оставить в стороне христианство».
... Теперь я понимал, что выстроенная мной прежде аналогия кое–что подсказывает: если бы Шекспир и Гамлет могли встретиться, то произошло бы это только по воле Шекспира. То есть Шекспир, в принципе, мог бы вывести самого себя в пьесе и написать диалог между собой и Гамлетом. Этот («Шекспир» был бы, разумеется, с одной стороны — самим Шекспиром, а с другой — его созданием. (В какой–то мере похоже на Воплощение.) Сам Гамлет ничего тут поделать не может. Наверное, мой Абсолютный Дух все еще отличался от Бога обычной веры, но дело было сделано: стоит искренне поверить даже в такого «Бога» или «Духа», и жизнь обновится внезапно, ужасно, потрясающе.
***
Нелегко молодому атеисту уберечь свою веру. Опасности подстерегают его на каждом шагу.
***
В мою веру пока еще не входило учение о бессмертии души. Теперь я считаю особой милостью, что мне было позволено несколько месяцев, если не целый год, верить в Бога и пытаться соблюдать послушание, даже не задаваясь этим вопросом. Я прошел тем же путем, что и иудеи, которым Он открыл Себя за века до того, как появилась первая мысль о какой–то иной судьбе за могилой, кроме призрачного шеола. А я и о шеоле не думал. Есть люди (многие из них гораздо лучше меня), которые сделали бессмертие души основным положением своей веры, но я не раз замечал, как изначальная озабоченность этим может полностью сбить с пути. Меня воспитали в убеждении, что добро остается добром, пока оно бескорыстно, и волю мою не должны подстегивать ни страх перед наказанием, ни надежда на награду.
... Я должен был повиноваться Богу просто потому, что Он — Господь.Давно, сперва — через обитателей Асгарда, потом — через преклонение перед Абсолютом, Он учил меня, что есть вещи, которые мы почитаем не за то, что они могут сделать для нас, а за то, что они есть.Вот почему я испытал ужас, а не удивление, когда понял, что Богу надо повиноваться только ради Него Самого. Если кто–нибудь спросит, почему мы должны повиноваться Богу, ответ будет «Аз есмь».
... С другой стороны, еслисама природа Бога обеспечивает правоту и санкцию Его приказам, мы должны понять, что единение с Его природой — блаженство, отлучение от нее — ужас и мрак. Так неизбежно возникает представление о рае и аде. Вполне вероятно, что постоянные размышления о них вне этого контекста, придающие им собственное значение, в конечном счете вульгаризируют наше представление и развращают нас самих.
***
Но, хотя священники нравились мне, как нравились и медведи, пребывание в церкви устраивало меня не больше, чем жизнь в зоологическом саду. Прежде всего, это был коллектив, все та же навязчивая зависимость друг от друга. Пока что я еще не понимал, какое отношение эта суета имеет к духовной жизни. Мне казалось, что религия — занятие для хороших людей, которые молятся поодиночке, а затем собираются но двое или по трое, чтобы поговорить о делах духовных.
***
Мне уже не требовалось просто обнаружить единственно верную религию среди тысяч заведомо ложных — надо было понять, в какой точке религия достигает зрелости, каким образом осуществлялись чаяния язычников. Атеистами я больше не интересовался, их мировоззрение можно было сбросить со счета, по сравнению с ними правы были все — все те, кто верил и поклонялся, плясал и пел, трепетал, приносил жертвы. Но ведь кроме исступленного ритуала нам еще требовались разум и совесть. Мы не могли вернуться к примитивному, лишенному морали и теологии язычеству. Я признал единого и нравственного Бога — значит, язычество было только детством религии, только пророческим сном. Когда же религия повзрослела? Когда сбылся этот сон?
***
К тому времени я был уже достаточно искушенным филологом, чтобы не воспринимать Евангелие как набор мифов. Эта Книга очень мало напоминает миф. Эти узколобые неприятные иудеи, слепые к окружавшему их богатству языческих мифов, безыскусно и достоверно рассказали как раз то, из чего создавались величайшие мифы. Если бы миф мог стать правдой, если бы божество могло воплотиться, то только так.Больше ничего подобного во всей литературе не было. Кое–какое сходство обнаруживалось в мифах, кое–что похожее — в истории, но ничего, что бы полностью совпадало с этим событием, и не было другой личности, подобной Личности, описанной в этой книге, Личности столь же подлинной и узнаваемой через все многовековое расстояние, как Сократ Платона или Джонсон Босуэлла (и гораздо более подлинной, чем Гёте Эккермана и Скотт Локхарта), но в то же время столь величественной, освещенной светом иного мира, божественной. Но если эта Личность — божество, а мы уже отошли от политеизма, то это не бог вообще, а Бог. Здесь и только здесь,единственный раз в истории, миф становится истиной, Слово — плотью, Бог — человеком. Это не религия и не философия — это их вершина и свершение.
***
Каждый пройденный мной шаг от Абсолюта к «Духу», от «Духа» к «Богу» был движением к более конкретному, более неотменному, более властному. С каждым шагом у меня оставалось все меньше прав на «мою собственную душу». Если я признаю Воплощение, я увязну еще глубже, окажусь к Богу еще ближе, и мне вновь казалось, что я не хочу этого.
***
Но что же стало с Радостью? Ведь это ей посвящалась моя книга. По правде говоря, она почти перестала меня занимать с тех пор, как я стал христианином. ... Прежняя мучительно–сладостная боль (если вообще стоит говорить об этом) пронзала меня столь же часто и столь же сильно, как до обращения. Но теперь я знал, что если воспринимать ее только как состояние собственного сознания, она не имеет той ценности, которую я некогда ей придавал, а существенна лишь потому, что указывает на что–то другое, запредельное.
Покуда я сомневался в существовании Иного, я считал самой главной эту примету — для заблудившегося в лесу нет радостней события, чем наткнуться на столб. Тот, кто первым увидит его, созывает всех друзей — «Смотрите!» — и они обступают его со всех сторон. Но стоит выйти на дорогу, где эти столбы попадаются каждую минуту, и мы уже не обращаем на них внимания. Они ободряют нас, мы признательны тем, кто нам их оставил, но мы не остановимся, чтобы разглядеть их, а если и остановимся, то ненадолго даже на том пути, где на серебряных столбах горит золотая надпись: «Дорога в Иерусалим».
Конечно, это не значит, что я то и дело останавливаюсь, чтобы поглазеть на всякие мелочи по сторонам дороги.
